Вотъ.
Волчья тропа
…Рви свою шкуру, но вспомни, кто ты такой…
О. Медведев
…Старики превращаются в птиц. В белых, серых и пёстрых, больших и малых. Говорят, посмотрев на птицу, можно понять каким был человек, как он жил…
- А когда умирает ребёнок?
- Он становится бабочкой.
-А если зимой?
- Снежной бабочкой. Ты их видел.
Мальчик всхлипнул и крепче прижался к матери. Та погладила сына по всклокоченным волосам.
- Не волнуйся. Скоро придёт отец, он добудет оленя или толстого кабана или большую рыбу с чёрными плавниками. Мы поедим мяса и останемся жить. Дни уже стали длиннее – скоро весна. А пока спи, спи…
Руки матери перебирали волосы мальчика, извлекая докучливых насекомых, укутывая ветхой шкурой худенькие плечики. Тихий голос успокаивал, угли в очаге ещё давали тепло. Мальчик уснул.
Отец не вернулся наутро. И через день снег подле хижины Зорьки и её сына оставался нетоптаным. Мать порезала свежую кожу, бросила в горшок последние ягоды с зимней ветви – это прибавило сил, но не утолило голод. У соседей просить было нечего – все голодали, надеясь лишь на удачливые руки охотников. Одно стадо могло бы спасти племя, одна туша – их маленькую семью. Но отец всё не появлялся.
На третий день Зорька встала затемно. Она туго заплела косы, надела тёплую парку и мокасины. Мальчик проснулся и увидел, что она берёт нож и лук.
- Что ты делаешь, мама?
- Я вернусь, и у нас будет мясо.
- А кем станешь ты, если…
- Не знаю. Ещё не знаю – потому что сейчас вернусь.
Зорька с трудом отодвинула полог и ушла в темноту. Мальчик остался у очага. Зарывшись в шкуры, он сосал лоскут старой оленьей кожи и старался не плакать – он мужчина и встретит своё пятое лето. Тени толпились у холодного очага, словно отцы курили трубки, женщины тёрли пеммикан и смеясь резали сало, дети возились с цветными камушками. Братик ловил пухлыми пальцами погремушку из дикой тыквы и звонко смеялся. Он стал бабочкой, но почему-то больше не прилетал.
Мать вернулась после захода солнца. Мешок за её плечами был тяжек, лицо закаменело. Молча она взяла котёл, набрала в него чистого снега, разожгла огонь в очаге. Потом достала добычу. Мальчик вздрогнул – это был глухарь. Отощавший к весне, тусклый, простреленный насквозь.
- Мама…
- Никто не проведает. Мы сожжём клюв и перья и кости и попросим прощенья у духов. А если у нас не будет еды, мы умрём.
Как и все в племени, мальчик никогда не пробовал птичьего мяса. Весной мальчишки постарше доставали яйца из гнезд – но это не было табу, в них ещё не вселились души. А тут в котле булькало и исходило паром запретное… и как чудно оно пахло. Чашки с мясным отваром уже стыли на полу, когда хриплый голос позвал «Зорька!». Это была соседка, Та-что-поет. Мать стремительно вышла, мальчик ждал, изнемогая рядом с едой. Он знал, что нельзя притронуться к пище прежде взрослых, но был голоден. Женщины за стеной говорили, потом начали ссориться, потом раздался плач. Мать вернулась.
- Она просила еды для своих детей. Её муж ничего не принёс из лесу. Будь это мясо оленя, я бы дала. А запретным делиться не стану.
Зорька медленно опустошила свою чашку и кивнула сыну. Тот стал есть.
Глухаря им хватило на трое суток. Отец всё не возвращался. Может, ему повезло отыскать охотничью ухоронку или встретить торговцев, но, скорее всего его тело мёрзло где-то в сугробе, а душа носилась над белыми равнинами – до весны у зверей не родятся дети, ему не в кого будет вселиться. Если б племени повезло, мясо общей добычи разделили бы на все дымы, а там и до тепла бы удалось продержаться, но охотникам не везло. На четвертый день мать обрезала косы, сожгла их в том же очаге, где спалила остатки запретной добычи и пошла к вождю. Братья отца жили по ту сторону перевала, брат матери с трудом кормил своих жён, защитить сирот было некому. Шаманка Оленья Звезда оплакала мать и похоронила в снегу, шаман Тот-что-не-спит дал новому мужчине новое имя.
Мать пришла в хижину и сказала, что её зовут Брат Сороки, обвела мальчика трижды вкруг очага, разделила с ним последние крохи мяса и смешала кровь, усыновляя его. Наутро она, надев одежду отца, отправилась в лес – и принесла удачу вместе с тушей лосёнка. Охотники пошли по следам, догнали и добили лосиху. Вскоре пришла весна, вскрылись реки и изобилие рыбы, как водится, спасло племя от голодовки. Почуяв запах еды, из леса прибежали собаки, и жизнь вошла в прежнее русло.
Летом семье пришлось туго. Мать не смела больше делать женской работы, она просила соседок собирать кукурузу, варить пищу и шить одежду. Мальчик старался как мог, но был всё-таки мал. Красной осенью, в пору свадеб, мать женилась. Прячущаяся Зайчиха родилась с раздвоенной губой, и её никто не хотел брать в жёны, хотя хозяйкой она была не хуже остальных женщин племени, и сердце у неё было доброе. О мальчике она заботилась хорошо, даром, что он уже начал чураться женской докучливой ласки, мужа любила, хотя и плакала втихомолку, что своих детей ей не ждать.
Первый год они часто вспоминали отца – сильного, щедрого, славного воина и удачливого охотника. Он добыл много мехов и в одиночку взял медведя, который повадился воровать собак и детей – говорили, что в косматого людоеда вселилась душа свирепого бойца Сидящее Облако, который похвалялся тем, что в набегах убивает не только воинов, но и женщин. Отец оставил семье шкуры и кожи, железный нож, топор и наконечники для стрел, снегоступы и лыжи, ловушки и сети, тёртую киноварь и рыжую охру, горшок, полный бус из цветных камней – выкуп за будущую невесту. Мать грустила о нём, когда никто не видел – даже плакала. Мальчик знал, но молчал – мужчинам зазорно плакать. Он хотел бы, чтоб отец стал орлом или ястребом и смотрел за ними с небес – но мужчины воплощаются в сильных и хищных зверей. А до старости отец не дожил.
Зима выдалась лёгкой, лето сытным. Осенью приходили Красноногие – те-кто-расписал-себя-глиной – прослышав, что племя отъелось и разбогатело, они захотели пограбить соседей. Была битва. Мать тоже ходила туда, обрив голову, как все воины. И прибила над входом в хижину ухо врага, которого убила сама. Несколько семей осиротело, женщины выли в голос. Зайчиха, посоветовавшись с мужем, взяла ребёнка, годовалую девочку – у её матери было трое, и она не чаяла зимой выкормить всех. В начале новой зимы к ним прибился одиночка-чужак – он был хром и не мог быстро бегать, зато оказался невероятно ловок с сетями, ловушками, а вечерами ловко мастерил из кости всякие вещи. В семье запахло достатком. Мальчик сильно подрос, его щеки округлились, хрупкое тело налилось силой. Маленькая сестрёнка оказалась необыкновенно бойкой, смешливой девочкой, она начала ходить, смешно переваливаясь на толстых ножках и тыкая во всё вокруг коротеньким пальчиком. Мать любила её, делала куколок из соломы и погремушки. Зайчиха надышаться не могла на малышку, наряжала, мазала волосы жиром, совала в рот грязный кленовый сахар, вообразив, будто это и вправду её дочь. Мальчик хотел бы, чтоб мать немного больше любила его, но старался не давать волю обиде, достойной только девчонок. Всё равно, когда они шли в лес, мать принадлежала только ему.
Она показывала следы зверей, учила определять, когда был оставлен помёт или сломана ветка, будет дождь или сушь, как снять шкурку целиком, не попортив меха, как настроить ловушку и самому в неё не попасть, охотиться с собакой, остерегаться медведя, кабана и бешеной лисы, строить каноэ из березовой коры и ветвей ивы. Мальчик слушал внимательно – он хотел стать хорошим воином. Мать настаивала, чтобы сын называл её только Братом Сороки, и всё реже вспоминала прежнюю жизнь. Иногда мальчик спрашивал – кем она станет, когда придёт её время. Она смеялась:
- Я стану собакой, белой собакой с голубыми глазами, как те, что везут упряжку Великого Духа. Ты найдёшь меня среди щенков и позовёшь по имени, и я останусь с тобой, сын. И никогда тебя не оставлю.
Он обнимал мать, прижимался лицом к пахнущей лесом рубахе, и верил каждому слову – если она смогла убить птицу ради него, значит сможет вернуться и беречь его на охоте, значит никогда-никогда не оставит его, не уйдёт, как ушел отец.
Мальчик быстро рос – как росли все мальчишки племени – и ничем особым от них не отличался. С восьмой весны он начал охотиться сам – на кроликов. Его сестрёнка хвалилась перед подругами тёплым плащом, сшитым из шкурок, добытых братом, и кормушкой для птиц, сделанной его руками. Десятым летом он убил своего первого бобра и подрался из-за добычи с сыном вождя, на одну зиму себя старше, и победил. Одиннадцатой весной он отправился в первый дальний поход – за красной глиной, в верховья Реки-которая-поет. А вернувшись, узнал, что мать умирает.
Зайчиха рассказала, что ещё в конце месяца Куропаток, Брат Сороки столкнулся в лесу с бешеным волком, и не избежал укуса. Он просил не говорить детям, рана быстро затянулась, он лечился травами и дышал дымом – но потом болезнь пришла. Муж никого уже не узнаёт, пришлось связать его и держать в отдельной хижине. Мальчик бросился туда – и не узнал матери в исходящем рыком и стонами уродливом существе с помутившимся взором. Знахарка запретила прикасаться или подходить близко, но это и не понадобилось. Той же ночью Брат Сороки ушёл из тела. Мальчик жадно следил, надеясь увидеть, как отлетит душа, как появится контур зверя или кто-то из будущих родичей откликнется из-за стен хижины – ничего. Тело схоронили как подобает – обвязав шкурами и обернув ремнями, наделив подарками, посыпав киноварью. Мужчины сели у огня, поминая покойного добрым словом. А поутру жизнь продолжилась.
Зайчиха сказала мальчику, что вернется к родне вместе с девочкой – он слишком мал, чтобы распоряжаться имуществом и полем, добывать пищу из леса, у него даже нет имени. Мальчик попросил подождать – всего один день. И вернулся из лесу с волчьей шкурой и бросил её перед хижиной вождя. В ту же ночь начался пост, потом испытания – и не успел месяц отрастить желтый бок, как мальчика назвали мужчиной - Маленьким Волком.
Всю осень он искал мать. И весь следующий год тоже. И через год – Волк приходил к каждым родам каждой суки, возился со всеми щенятами, барахтался с ними, чесал мягкие животы. Пару раз он приволакивал из лесу волчат и нянчился с ними к восторгу младшей сестры – но даже она не видела, как зреет тоска в его взгляде.
…А потом однажды голодной ночью – очередная сиротская зима была тяжкой, случалось и сосновую кору вываривать и кожи резать, - возвращаясь с неудачной охоты, он учуял знакомый запах. Кто другой бы сказал бы – мясо, так пахнет мясо. Значит, кому-то из охотников повезло. Но Маленький Волк знал – так пахнет мясной отвар, если сунуть в горшок птичьи лапы. Он крадучись обошел полдеревни, пока, наконец, не учуял – пахло из отшибной хижины, где испокон веку жили старик шаман и трое младших шаманов. Заглянув сквозь щель в стенке, Волк увидал, что мудрый старик и его тощие ученики с одинаковой жадностью черпают из котла варево, а на полу у очага рассыпана кучка перьев. Бывало, что у храбрейших из храбрых врагов живьём вырезали сердце, но птицы были родичами, стариками, такими же как этот плешивый, скукоженный, словно гриб шаман, - и эти четверо точно не умирали с голоду.
Неожиданно Волка осенила кощунственная в своей простоте мысль. Если шаман может есть птицу, значит в птице нет души предка. Может быть правы соседи – свирепые Красноногие – они складывают головы предков в священные хижины и советуются с ними в минуту бедствий. Или дальние слуги великого вождя Человека-Кугуара – однажды хромой рассказывал, что в городах Кугуаров верят, будто после смерти души селятся на ступенях зиккурата – наверху вождь, за ним служители Кугуара, дальше воины, землепашцы, женщины, пленники и рабы, и наконец трусы и те кто не платит царю налоги.
Волк сел в снег и начал думать. Он не ел и не пил три дня, впав в состояние подобное сну, но не сон. Его нашли и перенесли в хижину шамана, где ещё пахло птичиной, его окуривали и обрызгивали, звали, потом отступились – важно покачивая клочкастой бороденкой, шаман сказал, что Маленький Волк говорит с духами.
А он с духами не говорил – если бы хоть один из бесплотных явился, поразил его болезнью или несчастьем за крамольные мысли, было бы проще. Но Маленький Волк никого не видел и не слыхал – как и раньше. Может, духов и нет вовсе? Или мясо птицы, принесённое матерью, навлекло на него проклятие? И мать не вернулась, потому что табу за убийство родича настигло её. Но тогда и шаманов настигнет проклятие? Или всё будет проще… Никто кроме шаманов никогда не видел, как душа обретает новую плоть, никто никогда не говорил с предками - птицами и зверьми – разве только в бреду или во время священного поста. Маленький Волк вдруг осознал хрупкую смертность своего тела, конечность существования. Раньше он не боялся жить, потому что знал – жизнь не кончится. Он наденет мохнатую шкуру или пестрые перья, будет бегать по лесу или парить в облаках, а потом в свой черед погибнет, чтобы снова родиться у человеческой матери. Но если б мать стала зверем, она бы пришла с края света, чтобы увидеть сына. Значит её больше нет – как нет и отца и брата. От нахлынувшего отчаяния Волк завыл, словно дикий зверь, потом встал и пошел методично крушить хижину шамана. Его, подростка не увидевшего ещё шестнадцатой весны, с трудом скрутили четверо взрослых.
Каждую ночь с тех пор Волк просыпался дрожа – он вспоминал, что умрёт. А до этого – будет покинут всеми, кто когда-то его любил. Стареющая Зайчиха отпаивал его сладковатым и приторным зельем, дающим забвение, оно помогало но ненадолго. Сестренка сплела из перьев и веточек ловца снов, повесила над изголовьем – тщетно. Он смотрел на девчонку угрюмым взором, и её красота впервые причиняла Волку боль. Она росла стройной и легконогой, добронравной, веселой, сильной как оленуха и смешливой как ручеек. На неё уже заглядывались мальчишки, и матери семейств заходили в гости – поглядеть на будущую невестку, а заодно похвастаться дочерями. Волк смеялся – у них с сестрой не было общей родни, и никто бы не стал возражать, если через год после первой девичьей крови он взял бы её женой. После смерти матери она оставалась единственным человеком, которым Волк дорожил. А теперь страх разлуки оказался сильнее.
Окончательно выздоровев, Волк стал чуждаться сестренки, отсылать её от себя, обижать и высмеивать. Она долго не понимала, пыталась встретить получше, обиходить, потом отдалилась и замолчала. У Зайчихи стояли на глазах слезы, но она тоже сидела тихо – Волк был мужчиной, он носил к очагу пищу. А мужчина пропадал в лесу, тратя силы на охоту, погоню за зверем, борьбу с огромной рыбой или речной волной. Он рисковал жизнью, где можно и где нельзя, побеждая свой страх – и не в силах избавиться от него окончательно. В этот год он стал курить длинную трубку, прикусывая зубами резной мундштук, нехорошо щурясь на собеседника.
В месяц Листопада Волк убил птицу. Подкараулил в предгорье ястреба, парящего над лугом, и спустил тетиву материнского лука. Птица падала медленно, как лист с дерева. Он подхватил ещё тёплую тушку, рассмотрел вблизи хищные когти, пёстрые жёсткие перья, подернутые плёнкой глаза, острый клюв. Он успел поймать последний вдох. И ничего не почувствовал – как если бы на охоте убил кролика или оленя. Просто дичь. Волк хотел было оставить добычу в траве или скормить собакам, но потом, стыдясь себя самого, вырыл яму ножом, завернул птицу в рубаху, стянул ремнем, посыпал щепоткой краски и, бросив сверху зуб волка, зарыл посреди луга. Духи ничего не сказали – он был так же удачлив на охоте и не заболел.
Когда ветви зачернели сквозь листья, вновь пришла пора свадеб. Перед Большой охотой Волк женился – взял за себя Плывущую-шумно, первую из девчонок, о которой заговорила Зайчиха. Крепкая, не по девичьи полнотелая, она оказалась изрядной хозяйкой – с утра до ночи только и хлопотала, готовила, шила, возилась с запасами, успевала и порыбачить и набрать ягод, трав и кореньев. Но была скуповата, сварлива – с первых дней стала заедать Зайчиху и попрекать сестру куском мяса. Волк побил жену – не помогло. Побил ещё раз – она пожаловалась братьям, пришлось драться и с ними. Битая в третий раз, прикусила язык и до времени стала тихой. А перед весной в самый голод сбежала с захожими охотниками, прихватив с собой железный топорик и горшок бус. Мужчины смеялись, что Волк не стал возвращать изменницу. А ему было всё равно.
С первым теплом неожиданно ушла Зайчиха. Встретила пасынка, приготовила пищу, поела со всеми, легла спать бодрой, и не проснулась. Волка разбудил крик крупной сойки, невесть как залетевшей в хижину, он пустился её прогонять и наткнулся на мертвую женщину. Лицо Зайчихи было спокойным и светлым – как никогда в жизни.
Похоронив мачеху, Волк собрался уходить. Он всегда жил наособицу, друзей не имел, братья отца забыли про него, брат матери едва замечал. Единственной ниточкой, привязывающей его к месту, оставалась сестра. Брать её с собой Волк не хотел, бросать одну не хотел тем паче – участь молодой одинокой девушки была незавидной. Неожиданно знахарка Плащ Выдры давно присматривалась к сироте и, наконец, предложила перебираться в её хижину. Своих детей у старухи не было, зато двое её племянников через отца приходились роднёй Брату Сороки и оба ещё не обзавелись жёнами. Неволить сестру Волк не стал бы, но она поспешила с радостью согласиться. Старуха дала ей имя – Крыло Синицы. Девчонка прибежала рассказать брату и в последний раз поцеловала его – горячая и доверчивая. Волк отпустил её. В хижине остался хромец – ему досталось хозяйство, все шкуры и утварь, которые не утащила Синица. Волк забрал только лук, нож, одежду, припас в дорогу и пару собак. Так начались его странствия.
Одинокий охотник – лёгкая добыча и для диких зверей и для жадного человека. Приходится быть настороже, спать вполглаза, не снимать ножа с пояса. И это летом – а по зиме одиночка в лесу долго не проживёт. Пока солнце давало тепло, Волк бродил по долинам трёх рек, поднимался на взгорья, забирался далеко к югу. На зиму прибивался к охотничьим партиям, шёл приймаком в семьи – был красив и удачлив, швырял мехами, умел добыть мясо и сберечь семье лучший кусок. Девушки любили его – за смелость и безразличие. Мужчины недолюбливали – за то же самое. А он шел дальше, доверяя лишь луку, ножу и своим собакам. Ему понравилось быть свободным, делать то, что ему хотелось, не тащить на себе груз ответственности за род, не гадать, что будут есть дети и сколько из них умрёт раньше, чем научится поднимать через порог ногу. Он не боялся потерь – ему нечего было терять. Что до смерти – первым же вольным летом он попал в засаду к Ежам. Пленника привязали к столбу, изрезали кожу на груди и животе, выдрали ногти на пальцах и оставили рядом с костром до утра – проникаться священным ужасом. Нама, верный пес, принёс Волку нож, Волк сумел перерезать веревки. Но пока он стоял, ощущая, как заливисто квакают жабы с сырого луга, как зудят комары, как ветер пахнет мокрой землёй и дождём, он успел принять мысль, что в последний раз всё это видит, попрощаться, как прощался с сестрой, и успокоиться. Он закроет глаза, перестанет дышать и всё. А к боли ему не привыкать.
С Летящим Вороном он познакомился случайно – его били за то, что тот увел лодку со всеми снастями у старой Матери Вождей из племени Гадюк, и, пожалуй, убили бы, не потрать на него Волк три волчьих шкуры. Косящий на оба глаза шустрый парень показался чем-то симпатичным. И это было так – жуликоватый, трепливый, вечно готовый увильнуть от работы и стибрить то, что плохо лежит, он тем не менее оказался хорошим товарищем, смелым охотником и с добычей ему везло. А ещё он не боялся духов и ночных теней, и похоже что тоже не верил в них. Заливаясь смехом Ворон рассказывал, как добыл нож из гробницы вождя Кугуаров, жаль, что потерял год назад при переправе, как запек в глине горного индюка, как переспал с шаманкой и остался в живых. Волк слушал его болтовню с хмурым удовлетворением.
Кочевать вдвоём оказалось куда удобнее, да и приятнее. Рыба сама шла в руки, олени выбегали под стрелы. Впервые за несколько лет можно было потратить время на сбор кленового сиропа и наварить сахара – Волк с детства обожал сладкое, но, как и все дети племени, редко его видал. Дома эту работу брали на себя женщины, здесь пришлось возиться самим, но хлопоты были в радость. Приятели хмелели от редкой сытости, как хмелеют осенью от фруктовой браги. Развалившись на солнечном лугу, они курили длинные трубки, болтали о девушках и добыче, как мальчишки кидали ножики, в шутку дразнили собак. Сука Ворона принесла четырёх щенят, Волк по привычке потеребил их, особо приглядываясь к белому как пух кобельку, но малыш оказался хил и труслив.
Разомлев от благодати однажды вечером, Ворон поделился с приятелем давней задумкой. Вожди и шаманы Кугуаров украшают себя перьями в дни торжеств. Особенно ценятся у них перья ястребов и черноголовых орлов, живущих в предгорьях. Убивать птиц – табу, бродячие охотники собирают перья в гнездовьях, но это слёзы. Кто узнает, если два отважных друга добудут нескольких орлов, принесут на продажу перья и получат много кукурузы, новые ножи, бусы чтобы дарить красавицам и напиток, от которого в голове делается легко, а в ногах тяжело? Волк думал долго, потом спросил, не берут ли дети Кугуара бобровую струю, барсучий жир или пчелиный воск? На том и договорились – в предгорья пошли вместе, но на орлов Ворон охотился в одиночку, подманивая птиц на живых кроликов, привязанных в траве. Угрюмый Волк выискивал пчелиные ульи, выкуривал пчёл можжевеловым дымом, сливал горький целебный мёд в маленькие туески из бересты и переплавлял соты в воск. Добычи оказалось так много, что пришлось устраивать тайник. Разыскивая орлиные гнёзда Ворон наткнулся на огромную сеть пещер над Рекой-которая-молчит, и теперь показал другу находку. Пробираться туда пришлось по опасной узкой тропе – не всякий пройдёт, тем паче с тяжелым грузом. Оглядывая нависающие каменные карнизы и глубокий обрыв, с плещущейся внизу водой, Волк подумал, что один человек здесь может остановить целый отряд. В пещерах жили летучие мыши, в первой валялась груда иссохших костей каких-то животных и несколько разломанных кремневых топоров, во второй вдоль стены струился ручей и уходил вниз в расселину, дальше было пусто. Волк и Ворон нашли углубление в стене третьей пещеры, сложили туда мед, воск, горсть клыков и красивый солнечный камень, который Ворон ещё весной отыскал в реке – не зная, где искать, не найдёшь.
Продолжение следует
Journal information