Грош цена
…И пусть сегодня мелкий дождь идет с утра, но мы с тобой опять танцуем как вчера! От Москвы до Ленинграда из Ялты примерно одинаково далеко и мелкий дождь обернулся огромным, почти тропическим ливнем, но в остальном Агузарова пришлась в тему. У меня в голове перемешались линии, ограды и мосты, я успела отснять сотню кадров невероятной рыбалки с набережной – старики и старухи, живописные и морщинистые, забрасывали удочки, вытягивали то серебристую хамсу, то увесистую ставридку, опускали трофеи в ведерки, ссорились и хвалились. Сытые кошки терлись у ног добытчиков, вечно голодные чайки норовили ухватить рыбку прямо в воздухе, солнце било наотмашь, вычерчивая силуэты.
 |
Я снимала и снимала, силясь не упустить ни капли шального света – только в Крыму бывают такие яркие и в то же время тронутые флером тумана контуры, только здесь свет и тень смешиваются как вода и ультрамарин на фарфоровой нежной палитре... Подлая чайка нарушила всю романтику, метко попав в объектив порцией гуано. Воспой, о богиня, хвалу устроителям влажных салфеток! Но продолжать съемку там, где изменила удача – не в моих принципах.
Я успела подняться по Царской тропе, сложить в черный ящичек горсть голубых и зеленых стекол ялтинской чаши, поймать фиксом жука, огромного как грецкий орех, выдернуть из земли горсть пряной, острой на запах рукколы и сжевать её с сохлой татарской лепешкой, запить ледяной водой из горного родника. И стереть ноги конечно же тоже успела – но их спасет пластырь. А меня ждала порция диджеридури, мексиканского барабана и лучшей на ЮБК бас-гитары – «Фараон» играл нынче в кафе на набережной и Степаныч непременнейше просил навестить его, томящегося нежно. Я не прочь – добрый блюз наше все, а дождем можно и пренебречь. Отпуск короток, и два дня из него уже кончились – ещё восемь в городе детства и назад в Питер. К маме с папой я ходила вчера… А вот и шашечки – будем ехать? Белый «Форд» рассекая потоки воды, стремился в нужную сторону.
- Такси, такси!
Ноль вниманья. Балованные ялтинские водилы не останавливались на улицах, их надлежало выманивать со стоянок и долго торговаться с ними о подходящей цене. Почуяв мзду они становились ласковыми и приторными, словно турецкий кофе, но в такую погоду, похоже деньги их не особо интересовали. Я почувствовала, как струйка воды преодолела непрочный барьер ветровки и змейкой поползла по теплой шее. Ноги давно уже вымокли по колено… хороша же я буду! По-хорошему с Тольятти до Морской – минут пятнадцать быстрым шагом. До моей гостиницы – минут сорок. До простуды, бронхита и бог весть ещё… апчхи!
- Такси, такси!
Тусклая «Лада» обдала меня брызгами. Вот поганка! Что поделаешь? Орел-решка? Музыка вечна! Я подтянула лямки рюкзака – непромокаемый, он сохранял в сухости мою спину и мою технику. Надеюсь, Степаныч оценит этот демарш. Левой-правой, левой-правой, вдоль по дороге столбовой, по мокрому асфальту, усеянному лепестками магнолий и вишен, по пьяному запаху сумасшедшей весны, по едва уловимому смеху флейты – словно кто-то в мансарде подносил её к прихотливо изогнутым сильным губам и осторожно выпускал воздух в металлическое отверстие – над небом голубым есть город золотой, с прозрачными воротами и яркою...
- Такси!
Негромкое урчание мотора за спиной оказалось реальностью. Бог ты мой, ну и мамонт! Величественная «Победа» покрытая бронзовой краской, сияющая словно купеческий самовар. Приоткрытая дверь, салон отделанный кожей, ласковое тепло, запах крепкого табака. «Герцоговина флор» - вслух назвала я.
- Угадали, барышня, - улыбнулся шофер. – Едем?
Ни говоря ни слова я влезла в салон, выжала, вывесившись наружу, мокрую куртку, встряхнула стрижкой, стерла дождинки с лица. Не испачкать бы обстановку… но капли воды, стекающие со шнурков и джинсов, бесследно впитывались в мягкий зеленый ковер. На потолке машины горела лампочка того же золотисто-бронзового оттенка, пепельница в двери походила на красивую раковину, ручки щедрый хозяин отделал красным деревом. Мотор внутри нарядного корпуса, судя по рокоту, прятался совсем нешуточный – знатный тюнинг.
Шофер искоса поглядывал на мои попытки обрести человеческий облик. Он замечал все – и шрам на лбу и татуировку на шее и мозоли на пальцах – знакомый птичий прищур. И я знала, что он знает, и я знаю разноцветные глаза с искорками веселья внутри, высокий умный лоб, геральдический нос и резные губы – признак старой, хорошей крови. И руки, лежащие на руле, перевитом кожаным шнуром, тоже породистые, с тонкими пальцами и изумительными, немужской формы ногтями. Чего не хватает? Шинели и скошенного подбородка.
- Мышлаевский?
- Нет, Мышкин. Иван Андреевич Мышкин к вашим услугам, барышня.
Вопросительный взгляд.
- Я Елена.
- Прекрасная? – ухмыльнулся шофер. – Или Премудрая?
- Прескверно настроенная, потому что вымокла до костей. Едем?
 |
| Альбом: 26 ноября 2015 г. |
- Как прикажете. Когда едем?
- Морская сорок три.
Шофер понимающе кивнул.
- Невеселое время, но слово пассажира закон. Пристегнитесь, будьте любезны.
Я послушно щелкнула пряжкой ремня и почувствовала, что упругая ткань обхватила меня словно змея. Перещелкнуть? Не открывается!
- Пока не прибудем, не беспокойтесь. Всякое, знаете ли, может случиться в дороге, а выходить из машины никак нельзя.
Он что меня за дурочку держит? Выскакивать из едущего автомобиля мне доводилось однажды, в двухтысячном, на трассе из Новосиба, но нынешний шофер не походил на озабоченного дальнобойщика-мизогина.
- Хорошо, уважаемый, вы водитель вам виднее. Сколько с меня?
- Сущие гроши.
Улыбка снова тронула резные губы. Шофер нажал на педаль, и машина мягко тронулась с места. От тепла меня моментально потянуло в сон, я широко зевнула и потерла лицо, отгоняя дремоту.
- Отдыхать приехали?
- И да и нет… - пожала плечами я. – Сложный вопрос. Ялта мой родной город, здесь родители…
Откуда он знает? Паранойя, брось, Ленка!
- Я приехала из Питера, снимать чаек. И грифов – на Демерджи до сих пор живет пара и у Белой скалы тоже. И город – Ялта жемчужина в короне полуострова. И фуникулер – дорогу в сказку, сотканную из туманов и цветков миндаля, в птичью свободу и человечью печаль.
- Сочиняете? Мило, мило. Я в гимназии, знаете, тоже пописывал. А потом батюшка отыскал мои эпистолы и заставил сравнивать с Пушкиным до тех пор, пока я не сжег все писульки в кухонной печи.
- Сочиняете? – хихикнула я.
- Сочиняю, - покорно кивнул шофер. – Два стишка приберег и с немалым успехом использовал их впоследствии. Кстати, прибыли. Только тихо, умоляю вас, тихо.
Я потянулась к пряжке ремня – тщетно. Что за криворучка! Давай-ка отщелкивайся, дружочек… Ой, мать!
Шум дождя перекрыли автоматные очереди. Кто-то босой и быстрый мчался с набережной к Морской улице, за ним топали тяжелые сапоги. Я различила немецкую брань и лай собаки. Потом снова ударила очередь. Вскрик! Но нет, босые пятки снова зашлепали по брусчатке, потом свернули в проулок и стихли. Тяжелые шаги громыхнули совсем близко.
- Dokumente vor, bitte!
- Ausvays, - покорно сказал шофер и протянул в окно какую-то корочку.
Бритый, рыжеватый патрульный взял её двумя пальцами, стал разглядывать, щупать – что-то его смущало. Я едва сдерживала тошноту – фашист, как в фильмах! Обычный на вид мужик, лицо одутловатое, потом пахнет, к губе крошка прилипла. Снимать такого тяжело – как ни ставь, все равно на жабу похож выйдет. Но человек, простой живой человек из костей и мяса.
- Fahrt durch!
Машина заурчала и двинулась дальше, по мокрой брусчатке вниз, к набережной. Я смотрела в окошко во все глаза. Немецкие флаги, размокшие листовки на стенах, освещение гаснет, стоит хоть чуть-чуть отъехать от людных улиц. Снова погоня, удаленная перестрелка. Собачий вой, потом визг. Скрежет железных цепей, заунывный гудок парохода, детский голодный плач. И снова влажная морось, шлепанье капель, хриплые вздохи ветра.
Я почувствовала, что моя одежда вполне высохла и даже ноги уже не мокрые. Машина согрела меня как заправская горничная, предложила чашечку шоколада, набросила на плечи пушистый плед.
- Когда дальше прикажете, барышня?
Кажется, я забросила мячик не в те ворота.
- Морская сорок три! Со-рок три!
Шофер чуть заметно передернул плечами и поддал скорости. Мы пронеслись по проспекту, сквозь мокрую осень, свернули к шоссе, потом выскочили на какую-то не грунтовку даже – тропу в горах. Машина подскакивала и дребезжала, я сидела вжав голову в плечи и вцепившись в ремни, шофер же оставался спокоен и невозмутим.
Неожиданно яркое солнце хлестнуло по глазам. Я зажмурилась – и открыв глаза, увидала, что сижу на нарядной колеснице, украшенной зеленью. Моя куртка сложилась белым химатионом, стрижка превратилась в сложный узел волос, кеды стали сандалиями. Свежий ветер моментально пролез под одежду, я покрылась гусиной кожей и жадно чихнула.
- Будьте здоровы, барышня, - улыбнулся господин Мышкин. Греческий хитон с открытым плечом необыкновенно украсил моего возницу, оказалось он великолепно сложен, и кожа у него гладкая, с персиковым пушком.
Вокруг нас громоздился, шумел и кричал на разные голоса греческий порт Ялита. Угрюмый раб волок за веревку упрямого, взревывающего верблюда, тот упирался и не хотел подниматься по сходням. Дюжие эфиопы таскали в трюм амфоры, наполненные чем-то тяжелым, маленький капитан, похожий на поросенка, гулял по палубе и покрикивал, указуя – что делать. Двое проходимцев, обмотав кулаки ремнями, лупцевали друг друга под вопли любителей доброй драки. Солидного вида торговец приставал к тюку с шерстью, тер между пальцами волоски, нюхал их, а в это время уличный воришка срезал у него кошелек. Раскрашенные девицы липли к мужчинам, отвратительного вида старухи предлагали с лотков пирожки и жареные бобы. Не хватало только воплей «пиво-рыба, кукуруза горячая!»
- Эй ты там, осторожней, придурок каторжный!
Кажется, я крикнула это вслух. Нарядная колесница, запряженная четверкой роскошных белых коней, пронеслась нам навстречу, едва не задев ободьями. Красавчик с серебряным обручем на волосах воззрился на меня как на врага народа и что-то выкрикнул. Я не успела понять, а шофер уже развернулся. Он хлестнул обидчика бичом поперек туловища, а затем подстегнул лошадей. С колесницы я ещё никогда не падала – и чудом избежала печальной участи.
Мы летели по пыльной дороге, мимо персиковых садов и зеленых полей, за нами гнались, я слышала стук копыт и чуяла острый лошадиный пот, смешанный с запахом моря. Колесница подскочила на выбоине – и снова стала «Победой». Водитель утер пот со лба.
- Так когда вам надо, барышня? Раз вы ко мне сели, значит по делу едете. Третий раз – золотой, больше не повезу.
Я знала, когда мне надо. Но спросила другое:
- За что?
Водитель изменился в лице. Похоже он считал, что младший брат Летучего Голландца один на свете. И его секрет непохож на другие. Но обычно все просто… Или необычно?
- Двадцатый год, милая барышня. Проклятый двадцатый год. Одна женщина – очень хорошая женщина – ожидала меня на улице Виноградной в домике с синими стенами, три окна и труба над крышей. Ради меня, она оставила Петербург, семью и друзей, пожертвовала добрым именем и честью. Я любил её, и она любила меня, простого инженера-путейца. Город голодал и кутил, спорил и примирялся, блистал нарядами и пугал залихватским весельем пира во время чумы. Мы не видели ни войны, ни несчастий, опьяненные радостью соединения. Каждое утро я отправлялся в депо, каждый вечер возвращался – с хлебом, рыбой, горстью сушеных яблок. И счастливая женщина в облаке пышных волос накрывала на стол, зажигала «летучую мышь» и играла на стареньком фортепьяно «К Элизе». Я обещал однажды отвезти её на корабль, чтобы мы с ней уплыли далеко-далеко в Турцию, а потом и в Париж, чтобы все кошмары закончились, голод стих и пули больше не свистели над головой. А потом пал Перекоп. Началось великое бегство. Вместе с санитарами я возил раненых, пока госпиталь не опустел, помогал им подняться на «Лауренсию», чтобы сильные и здоровые не выкинули их в море. Я помнил о женщине и торопился изо всех сил, но не мог бросить тех, кто нуждался в помощи. А отряды Фрунзе уже занимали город. И я не успел вернуться.
- Шальная пуля, - понимающе кивнула я.
- Не будем о грустном, - покачал головой шофер.
Я вгляделась в его глаза и не решилась спрашивать дальше.
 |
| Альбом: 12 февраля 2016 г. |
- Девяносто первый, июль, Кацивели, набережная.
По прямой через горы, к гаму и тесноте, танцплощадкам и летним кинотеатрам, шашлыкам и кооператорам. Шум нарядной полуголой толпы, короткие юбки, пышные кудри, бесформенные телеса, «Ласковый май», «Модерн токинг», «Мы ждем перемен». Мама с папой, загорелые, молодые, живые. Купили мороженое, чокнулись им, как всегда, улыбнулись друг другу. Папа склонился над прилавком – дочь просила привезти в Питер ракушку. Выбрал, купил, прислушался – катер, морские прогулки, гора Кастель, мыс Ай-Тодор. Стой, папа, стой!!!
Машина рванула с места, не дав мне вырваться из салона. И кружила по мокрым улицам Ялты пока у меня не кончились слезы. Зато я снова помнила лицо папы и маму тоже, её смешной костюмчик из джинсы с кружевом, её сумочку с розами и высокие босоножки… Хватит!
- Что я должна?
Лицо шофера закаменело, на породистом ярком лице неуместно проступили морщинки:
- Если нет нужной платы, то ничего. Если ж вдруг завалялся грошик, сущий грош 1892 года, моего года – он меня выкупит, разом и навсегда.
Как ни смешно, монетка у меня завалялась. Любя старинные вещи, я собирала их жадно и истово, нужный грош притулился в потайном кармашке верного кошелька. Дома. В гостинице.
Я отстегнула непослушный ремень и выбежала. Когда же, сбив дыхание и заново промочив ноги, я вернулась на Тольятти с заветной монеткой в кулаке, небо уже розовело с одного бока, и улица опустела.
 |
| Альбом: 12 февраля 2016 г. |
Как вы поняли, машина стала Винетой. За восемь дней Ялты я ни разу больше её не встретила. И на следующий год, приехав в бархатный сезон, тоже. А спустя два с половиной года Степаныч прислал мне снимок, мутную фотку с мобильника – бронзовую машину на улице, разбитую вдребезги. Салон очистили до пружин в сиденьях, стекла вылетели, пепельниц-ракушек простыл и след. Жалкое, грустное зрелище… и отрадное в той же мере - словно бы Летучий голландец наконец-то обрел свою пристань, и седой капитан заслужил покой.
Вырвавшись на три дня из редакции, я отправилась в зимний город. Прошлась с камерой по переулкам и перекресткам, половила на солнечную приманку стаи робких теней и цветастую муть отражений. Ничего лишнего не проявилось на снимках… кроме смутного отражения женщины, милой и грустной, скромно одетой, с гривой пышных волос, щедро посыпанных снегом.
Грош цена, говорите? Я оставила монетку на пирсе.
Journal information