Метролль Железяка отличался от товарищей тем, что вкалывал строго от звонка до звонка и вполне мог оставить недомытый вагон или невкрученный болтик. Ни выволочки ни штрафные наряды не помогали – толстокожий угрюмец трудился спустя рукава и зевал на попытки его вразумить. Невысокий, графитово-серый, с копной волос, похожей на моховую кочку, он держался наособицу и ни с кем особенно не дружил. И поселился отдельно – засквотил пустой вагон на закрытой лет сорок назад станции, самолично обшил жилище листами кровельного железа и гостей не пускал. В пыльных сумерках он прятал сокровища… но совсем не те, о которых шептались коллеги, поглядывая на одиночку. Ни лакомых угольков и шоколадной фольги, ни мягких ковриков и старых шуб, на которых приятно нежить каменные бока, ни даже пестрых журналов с сомнительными картинками. У Железяки были другие вкусы.
Может причина в том, что метролль появился на свет подле громкого водопада самой холодной в году ночью. Грохотала и звенела вода, разбиваясь о ледяные камни, завывал яростный ветер и озябшие песцы вторили ему жалобным тявканьем. А наутро буря утихла и тролльчонок долго бродил по горам, постукивая холодной сосновой веткой по стволам и сосулькам. Звон и гул, прихотливый узор ритма навсегда поселился в каменном сердце. И метро лишь усилило страсть.
Для Железяки величайшим счастьем оказывались часы пик, беспорядочное многоголосье подземки, из которого складывался единый узор мелодии – словно бы огромное сердце прогоняло потоки крови по жилам туннелей. Стук и шарканье мириадов шагов, визг тормозов и рельсов, согласное таканье тяжелых колес, вибрация резины и стали, искорки крохотных песен на нежных губах, тихий шепот капающей воды… извлечь музыку из сумасшедшей смеси шумов способен лишь истинный меломан. У Железяки всегда получалось.
В пустом вагоне он хранил предметы, способные издавать звуки. Набор забытых хрустальных бокалов, берцовые кости безвестного зверя, гаечный ключ повышенной звонкости и к нему три квартирных ключа, чугунный казанчик, вырытый из раскопа, драконьи когти и чешую, медные колокольчики, погремушки и прочие предметы непонятного назначения. Настоящая скрипка в ветхом чехле, отделанном изнутри бархатом, там тоже хранилась, и потертая блокфлейта с обкусанным мундштуком и пара губных гармошек. Жаль, что корявые пальцы метролля совершенно не подходили для человеческих инструментов. А любая фальшивая нота выводила Железяку из себя. На вверенном ему участке зеленой ветки не задерживались бродячие музыканты – все знали, что стоит начать аскать, и внезапно лопнет струна, оборвется ремень или в вагоне возникнут недовольные представители власти. С телефонами порой тоже случались казусы – вкус у метролля был специфический, и глушить шумы он умел виртуозно.
Свою музыку он творил в одиночестве, забившись подальше в пустой туннель. Каменные пальцы извлекали звуки из камня, железа и покорного хрусталя, трогали водяные струи, словно струны волшебной арфы, щелкали по гремучей меди и веселому серебру. Звуки метались под сводами стаей вспугнутых бабочек, замирали и таяли, вспыхивали в тиши, осыпались маленькими снежинками. Может кто-то и подслушивал, но застукать товарищей Железяке не удавалось ни разу. Впрочем, он не старался – музыка поглощала его целиком, уносила в снежные пустоши Тролльхейма, к полотнам полярных сияний и колючим злым звездам. Скучный труд становился терпимым, грубоватые шутки товарищей больше не раздражали – ведь дверь в зиму всегда можно открыть.
Очередных музыкантов Железяка углядел в последнем вагоне – троица села на Речном и судя по разговорам планировала подзаработать в переходе на Театральной. С акустикой там и вправду великолепно. Если народу не слишком много, каждый звук растекается по пространству, отражается от красноватых стен. Выглядели любители легкой наживы обыкновенно – тощие, загорелые, в ярких куртках и пестрых мешковатых штанах. Стянутые в десятки тугих кос, унизанные бусинами и камушками прически их походили на свадебные уборы почтенных тролльхен, не хватало лишь мышиных черепов и совиных перьев. Метролль видал и не таких веселых бродяг, одежки его не удивляли. А вот инструменты оказались необычайными – здоровенная деревяшка, туго завернутая в сукно, длинная флейта и… кастрюля? Блюдо? Летающая тарелка?
Непонятная металлическая конструкция пряталась в черном чехле и чуть слышно гудела от прикосновений, словно внутри билась о стенки большая муха. Озадаченному метроллю впервые за много лет сделалось любопытно. Так любопытно, что он нарушил устав и вышел на Театральной следом за троицей. В переходе ребят поджидала четвертая – белокожая тощая дева с иссиня-черными волосами, стянутыми в небрежный узел. Раскосые глаза ее полнились северным льдом, тонкие губы не знали улыбки. Сильные пальцы ловко обхватывали гриф скрипки – а вот инструмент был паршивым, с тусклым и хриплым голосом.
Музыканты выстроились вдоль холодной стены. Здоровенная деревяшка оказалась чем-то вроде гулкой трубы, бамбуковая флейта отличалась от виденных ранее деревенской простотой, хрипловатым тоном негромкого голоса. А внутри металлического двояковыпуклого диска жила вселенная. Смуглый парень уселся на несвежий пол, скрестив ноги, тронул вороненую сталь кончиками пальцев, похожими на барабанные палочки – и родился нездешний звук, рваный, прерывистый узор ритма. Онемелому метроллю показалось, что он знает мелодию. Так ссыпаются камни с горной тропы, цепляя то корень, то скальный выступ. Так холодное море ворошит гальку, вызывая непрерывный негромкий стук. Так, подчиняясь неслышному такту кружатся журавли над болотом, сходясь попарно, сплетая гибкие шеи. Так в немыслимой черноте рождаются звезды, рассекая мрак россыпью первых лучей.
Железяка слушал, забывая дышать, забывая извиняться перед прохожими, что то и дело натыкались на каменную тушу. Ему казалось, что вся долгая жизнь сосредоточилась в этом негромком звоне. Дождавшись паузы, метролль шагнул вперед и протянул руки к инструменту. Смуглый парень сперва шарахнулся – пьяный? Испортит? Но на лице Железяки читалось такое отчаянное желание прикоснуться к чуду, что музыкант не смог отказать метроллю.
- Никогда не видел ханга, братишка? На, попробуй.
Тики-тики-бомм-бомм… каменные пальцы метролля застучали по стали, металл загудел, наполняясь изнутри звуками. Невероятно отзывчивая вещь, откликается на любое движение. А если ладонью прошуршать? А коготком задеть? А костяшкой пристукнуть? Ритм, лишенный прямых и правил, захватил Железяку и поволок за собой, метролль играл, как заведенный, вслушиваясь в шепоток скрипки, завывания диджериду и протяжные вздохи бансури. Потом новый знакомец потряс его за плечо.
- Эй, завязываем! Погляди, нам грошей накидали.
Пестрая шапочка была полна до краев – монеты и купюры чуть не вываливались наружу. Быстро пересчитав деньги, парень отделил пятую часть – заработал, братишка. Железяка покачал головой – он отдал бы за этот день половину сокровищ вагона. А вот отправиться потусить и поджемить метролль согласился. Рабочий день, правда, еще не закончился, ему светил выговор. Переживем!
Жили ребята в центре – огромная комната в коммунальной квартире, со вторым этажом, панорамными окнами и ветхим винтажным столиком с витыми ножками, так вкусно пахнущим старым деревом, что Железяка не удержался, тайком отковырнул щепочку и долго сосал как конфету. Инструментов в углу грудилась куча, но ни один не произвел столь волшебное впечатление. Железяке предложили поесть, выпить и покурить, но ни человечья еда, ни человечьи привычки тролля не волновали. До глубокой ночи он разговаривал с хангом, вслушиваясь в ответы, и новые друзья не стали его отвлекать – музыкант музыканта всегда поймет. Остаток времени Железяка дремал вполглаза на жестком матрасе в мансарде. Белокожая девица свернулась у метролля под боком – не то чтобы она выглядела привлекательной по сравнению с кругленькими коренастенькими метролльхен, но вместе было уютней. И в прерывистом ритме живого сердца Железяке почудилась сладостная гармония – словно и во сне скрипачка продолжала играть.
На рассвете метролль тихонько погладил ханг, теплый и гладкий на ощупь, на цыпочках прокрался к дверям и к началу утренней смены уже заседал в вагоне. Обошлось малой кровью – бригадир ветки, толстобрюхий метролль Жетончик прослышал про концерт в переходе и решил не гнобить товарища. Пару раз после отбоя пополирует рельсы и хватит.
Скрипачка явилась в переход через неделю. Она играла одна, а со шляпой ходил белый пудель такого утонченного вида, что пассажиры не решались подавать мелочь. Музыку дева делать умела, пальцы летали и с ритму она не сбилась ни разу, но исправить убожество инструмента конечно же не могла. Что ж, легко пришло, легко уйдет. Для приличия отпросившись у бригадира, метролль метнулся к себе и приволок скрипку. С первых звуков стало понятно, что инструмент слишком долго отсыпался в зеленом бархате. Но скрипачку это не остановило – она ощупала, огладила и даже обнюхала подарок, сияя счастьем, словно котенок, нализавшийся сливок. И пообещала, что в следующий раз покажет, на что способна старушка.
Метролль обещал подождать. И ждал все долгое лето, переменчивую осень, день первого снега и день второго. Он не отчаивался – времени не существует, если правильно войти в реку. И наконец, в канун зимнего полнолуния девушка объявилась. Старую скрипку упаковали в новый футляр, подбитый атласом, натянули серебряные струны и заменили простые колки на кружевные филигранной ковки. И ханг тоже был – другой, тяжелее и басовее с виду. Пышная татуированная красотка, с трудом притащившая инструмент, выглядела вполне привлекательной на троллий вкус, но музыка интересовала Железяку больше, чем все женщины мира вместе.
- Рада бы подарить игрушку, жаль не моя, - вдохнула скрипачка. – Поджемим?
Не вопрос!
Голос у помолодевшей скрипки оказался высокий и легкий, морозный и леденящий. И веселые глаза скрипачки отсверкивали январской синевой. Она приплясывала на месте, отбивала такт острыми каблучками, длинные волосы метались языками черного пламени. Быстро, чересчур быстро. Ничего, успокоим. Чуткие пальцы метролля пробежались по родной стали цокочущей дробью, тяжелые ладони шлепнули по бокам – бомм, омм, омм… Белые искорки обратились снежными хлопьями, белые деревья заиграли алмазными веточками, ослепительно яркое солнце засияло с черного потолка. На глазах у удивленных прохожих в туннеле открылись двери в зиму, в ледяной и прекрасный Тролльхейм, страну замерзающих рек, острых скал и огромных пустых просторов.
Две мелодии свились влюбленными змеями, закружили, отскакивая от стен, рваный ритм сделался четким и гулким. Зрители танцевали на месте, не в силах удержаться, отстраниться от музыки, немногие счастливчики прижимали к ушам наушники и торопились подальше от сумасшедшего шоу. Пол подрагивал в такт, колеса отстукивали поземку, стены дрожали сильнее с каждой секундой. Еще немного и вибрация охватит бетон и камень, вырвет железные опоры из беззащитной земли. И переход обрушится, засыпав всех разом. Неужели они не понимают?
Голос скрипки молил и плакал, снег кружился над головой девы и губы ее заиндевели. Но Железяка не замечал, он вообще ничего не видел, погрузившись в музыку по самое сердце. Впервые в жизни он ощутил себя абсолютно свободным – бурей, метелью, волной, а не каменной серой тушей с тяжелым сердцем. Пусть мир рухнет – не жаль…
От увиденного у метролля Вагоньева поднялся дыбом мох на загривке. Трудяга оказался крайним – остальные метролли стремглав бежали с трех станций, но ни один из них не успевал. Первые трещины уже зазмеились по потолку, первые капли набухли. Что же делать? Никакое заклятье не сдержит подобное разрушение, не разрушит могучий ритм… Чем он думал, валун обсиженный, неужели не видел, что играет с городскою эльфийкой? Дракона за хвост схватить и то безопасней! Олух царя подгорного! Маршала на тебя нет. А я – есть! Эх, была – не была.
Сбросив ватник, метролль Вагоньев ввалился в круг и затопотал с присвистом:
- Мы с миленочком гуляли
Во зеленом во саду.
У миленочка мядали
У меня чирей в заду.
Ух ты, ах ты, все мы алконавты!
В публике послышался смешок, другой, третий, кто-то взвизгнул, кто-то начал браниться. Скрипка взвилась пчелой, но Вагоньев не умолкал.
- Мимо дома бригадира
Я без шуток не хожу.
То открою дверь сортира,
То лопату покажу.
- Эх геть, кума, да не журися! Круг соби туда-суда повярнися!
Бойкий старичок выскочил в круг и давай выдавать коленца, боевито поглядывая на Вагоньева. Толстая тетка в песцовой шубе раздвинула толпу мощной грудью и прокричала такое, что покраснел даже метролль. Толпа сбилась с ритма, люди хихикали, ржали, ухали, аплодировали и свистели. Музыка кончилась, цепи власти распались.
Городская эльфийка стояла белая как стена, тающий снег стекал по ее лицу, оставляя извилистые бороздки. У Железяки дрожали пальцы – он вернулся в тело и только сейчас понял, что натворил. Точнее не успел натворить. Подоспевшая бригада метроллей осторожно расточала толпу – не стоим в переходе, проходим! Черный ханг чуть слышно гудел, словно мелодия впитывалась в звонкую сталь. Татуированная девица некрасиво рыдала. И лишь тетка в песцовой шубе выглядела счастливой – она притопывала на ходу и напевала частушки одну другой похабнее. Молодость, молодость!
Для Железяки все могло кончиться очень скверно, но метролль торжественно пообещал, что исправится, не допустит и впредь нареканий не вызовет. И вправду, к работе молчаливого меломана больше претензий не возникало. Он сделался дисциплинированным, ответственным и старательным, полировал перила и стекла, не огрызался на пассажиров и порой даже подмигивал рыжекудрой метролльхен с конечной станции. Причина была конечно же в ханге – собрав сбережения за полвека работы метролль заказал у пещерных гномов инструмент из чистого электрона и в свой срок получил его. Музицировать Железяка предпочитал по-прежнему в одиночестве, но иногда в полнолуние соглашался давать концерты для любителей острых ощущений. И когда метролли зябко поводили плечами и крутили хвостиками, ощущая на своей шкуре колючий ветер Тролльхейма, музыкант слегка улыбался.
Со скрипачкой они больше не разговаривали и не играли вместе – резонанс, эхо. Но порой Железяка видел ее в переходе. Белокожая и худая, она шествовала сквозь толпу, словно не замечая ее, и в ледяных глазах играли синие искры. Иногда с девой был белый пудель, похожий на заколдованного принца, иногда один из загорелых, веселых и чересчур легкомысленных музыкантов. А когда цокот маленьких каблучков затихал подле эскалатора, в воздухе еще долго ощущался едва уловимый запах свежего снега. Что с нее взять – эльф есть эльф…
Journal information