Охотнику Мэргэну и его жене славной Сигуне сперва повезло с детьми. Один за другим появились на свет три сына – здоровые, голосистые, краснощекие. Смеялись соседи – один за подол держится, один на ножки встает, один сиську сосет. Когда, мол, успела? А Сигуна знай отмахивалась и ворковала над малышами.
В четвертый раз появилась на свет девчонка Ингилана – и вправду крепкий мороз стоял, когда она впервые заплакала. Хмурый Мэрген поглядел на красное личико, посмотрел в молящие глаза жены и махнул рукой – пусть живет. Где трое там и четверо, прокормим не обеднеем.
Еще три раза носила Сигуна тугой живот, еще трижды рожала девочек. Тут уже Мэрген не колебался – сам забирал дитя, сам уносил подальше, чтобы и плача не слышали в стойбище. Одну девчонку, поговаривали, отыскала бездетная вдова и воспитала, как дочь. Другую приютила волчица, вырастила со своими щенками. А третья запропала бесследно – даром убивалась Сигуна, утирала слезы длинными косами.
Трое сынов тем временем выросли да окрепли – зима-другая и старшему невесту искать пора. И Ингилана тянулась за братьями. Любила расшивать торбаса, разводить огонь, низать бусы из красных ягод. И возиться с малышней не хуже родной матери, утирать им носы, смазывать мордашки тюленьим жиром, чтоб не заела мошка. Не раз и не два просила девочка у Сигуны – роди мне братика. А мать лишь отмалчивалась и вздыхала.
Засеребрились уже длинные косы женщины, когда снова понесла Сигуна. Старухи говорили – мальчика ждет, ишь как похорошела. И вправду в положенный срок на свет родился крепкий парнишка – крупный, крикливый, сразу видно в отца. Назвал его Мэрген Дэгияном, четвертым сыном, засмеялся от радости – будет кому стариков потешить, когда старшие дети в свои жилища уйдут. Взял на руки, вынес показать людям, вернул к теплой материнской груди.
Сигуна надышаться не могла на младенчика, кутала в соболиное одеяльце, тешила серебряным бубенцом, смазывала щечки медвежьим жиром – пусть растет крепкий. Ишь как внимательно на мамку-то смотрит, глазом не моргнет…
Первой бабка, кривоногая Ляридо заметила – глядит малыш на солнце и не щурится, словно свет ему не вредит. Потом Ингилана неладное почуяла: на голос братишка отзывается, а лицо сестрички словно не узнает. Игрушку ему дашь – пальчиками ощупает, потрясет, прикусит, а смотреть на нее не станет. А там и Сигуна прознала – правду в карман-та не спрячешь. Пока Мергэн с сыновьями на охоту ходил, позвала шаманку, поклонилась горькой водой да сладким сахаром: вылечи мне дитя! Поглядела мудрая на Дэгияна, поводила корявыми пальцами перед распахнутыми глазами, переменилась в лице и вернула матери ее дары.
- Ни камлать дитю, ни лечить его не возьмусь, хоть убейте. Слеп твой сын от рождения, ничем тут не поможешь.
Как прознал Мэрген про несчастье – аж почернел. Бабку побил, суп горячий на снег вылил, собаку зашиб поленом, горькой водой мало не захлебнулся. А потом стал жену поедом есть: вынесем да вынесем сына в лес! Калека он, никогда работать не сможет, отцу-матери не поможет, только обузой будет. Зачем семье лишний рот? Совестила мужа Сигуна, упрашивала – мол и имя у ребенка с рождения есть и к груди его приложили, дурно теперь жизни лишать, духи разгневаются. Мэрген – ни в какую. Ослушаешься меня, жена – уйду из дома, и силки с собой заберу и самострелы и чугунный котел и чайник. Живите как хотите с уродцем слепым на шее!
Что поделаешь, кроме слез? Будь у Сигуны один сын, может и уперлась бы баба, пошла у родни помощи просить, прокормилась бы с горем пополам. Так ведь еще трое сыновей в чуме, едят как большие, а мясо добывать еще малы. И дочка-красавица подрастает, куда без приданого? Одной, однако, не справиться.
Поплакала Сигуна, попричитала, да и согласилась с мужем. Если такова твоя отцовская воля, Мэрген, дождись первых морозов, напои сына сонной травой, да и унеси в лес – пусть уснет тихо и не проснется или снежные духи его заберут или шаман придет. А пока дай понянчить-побаловать мальчика – с нас не убудет. Поскреб в затылке Мэрген и дозволил слепому остаться до зимы в чуме.
С рук не спускала мать сыночка, росой его умывала, густым молоком и сладкими ягодами потчевала. Каждый день духов молила, бабушку Огонь упрашивала – исцелите моего Дэгияна, заколю для вас жирного оленя. Звонко смеялся малыш, слушая мамины приговорки, хлопал по коробу ладошками, смотрел на белый свет незрячими глазами. Не знал, что листья вокруг краснеют и трава поутру поникает от инея…
А Ингилана знала. Трижды она видела, как отец уносил в лес детей, трижды слышала, как затихает вдали плач сестренок. И решила, что ни за что не позволит брату погибнуть. Дождалась она темной ночи, закутала малыша Дэгияна в меха, прихватила сала горшок, нож да иголку, поклонилась спящим родителям – и подалась в тайгу восвояси. Только ее и видели.
Ночь брат с сестрой под елью разлапистой ночевали, день по тропкам бродили. Надеялась Ингилана отыскать дорогу к охотничьему балагану, которую Иваны-звероловы поставили запрошлой зимой, да и забросили. Но то ли тайга водила, то ли Ингилана была мала – не нашли дети крыши над головой. Дэгиян плакать стал – сало ему не по нутру, молока хочет. Девчонка и так и сяк извертелась – не унимается. Наконец отыскала во мху немного шикши, нашелушила орехов из кедровой шишки, нагрела камнями водицы в берестяном туеске, намешала супчик, накормила малыша. И села у огня, пригорюнившись. Как они вдвоем в лесу справятся, кто им мясо приносить будет, кто шкур добудет для чума?
Вдруг слышит Ингилана – волчий вой по тайге разнесся. Идет стая, ищет добычу. А ну как сейчас их с братиком съест? Взяла девочка длинный сук, ткнула в сало – зажгу, напугаю зверя. А вой все ближе, кругами ходит. Слышно уже, как шуршат листья под крепкими лапами, как часто дышат звери, предвкушая добычу. Один за одним показались из зарослей клыкастые волки. Следом – девочка в оленьей шкуре помладше Ингиланы – загорелая, сильная, на шее бусы из ягод, в волосах птичьи перышки воткнуты.
- Ай-ай, - закричала девочка. – Волки стойте, не ешьте людей! Сестрица Ингилана меня нашла!
Порычали волки, поскалили белые зубы и улеглись себе у костра, словно лайки. Если на хвост не смотреть – не различишь. А девочка обняла Ингилану, носом о нос потерлась, заплакала от счастья:
- Я Чинукай, сестрица. Когда отец меня в лес унес, мама-волчица подобрала, со своими щенками вырастила. Вот моя семья, братья-сестры. Теперь еще теплее жить станет!
- Как же ты живешь в тайге, сестрица? Где твой чум?
- Нет у меня чума, сестрица! Нашла медвежью берлогу, сделала крышу из веток, трава наросла сверху.
- А огонь как разводишь? Или сырое мясо ешь как волчица?
- Есть у меня и огниво и трут и постель моховая и одеяло из медвежьей шкуры. Пошли, покажу!
Взяла Ингилана братца на руки, подхватила немудреные пожитки и пошла за сестрой. И вправду в лесной глуши выстроила себе Чинукай хорошую землянку. Всем троим места хватило. Так и зажили.
Чинукай с волками на охоту ходила, мясо добывала. Ингилана одежду из шкур шила, поесть готовила, братца нянчила. Летом, бывалоча, и за щенками присматривала, пока волчицы зверя били. Как подрос Дэгиян, стала тоже охотиться – Чинукай сестрицу и копьецом махать выучила и из лука стрелять и рыбу ловить. Не хуже волков загоняли девушки дичь, ни кабана не боялись, ни сохатого лося, ни злую росомаху. Вместо землянки балаганчик поставили, печку-щепочницу у купца Ивана стащили – старик еще радовался, что не сожрали его волки, не попортили дорогие товары. Выросли девушки – загляденье, крепкие, румяные, косы лоснятся, зубы сверкают…
Дэгиян же остался худым как птенец, даром что сестры ему еды не жалели. Пока мал был, далеко от дома не отходил – на полянке на солнышке грелся, шишки да камушки перебирал, листочки разные растирал пальцами. Подставлял ладошки, позволял муравьям по себе ползать, бабочкам да стрекозам садиться. С волчатами возился, словно и сам волчьей крови был, и не разу четвероногие родичи его не укусили. Впрочем, его вообще никто не кусал – ни злые таежные осы, ни неразборчивая мошка, ни проворные плоскоголовые змеи. Бывало, что сестры заставали мальчонку спящим в обнимку с рысью или свирепым лесным котом. А однажды Дэгиян чуть не месяц бродил по берегам Оленьего озера с медведицей и парой проказливых медвежат.
Мальчик по-прежнему ничего не видел, лишь различал свет и тьму. Зато чутьем превосходил любого серого брата, с пары вдохов различая, какая порода дерева нынче дымит в печи, расцвели ли жарки на солнечных пятнах и далеко ли сестрицам пришлось бежать за оленем. И слух у слепого сделался тонок, всякую птицу узнавал он по голосу, всякий ручей по звонкой песне воды. Угадывал, что за зверь подходит к поляне, несет ли ветер дождь или снег, где под землей прорыли ходы шустрые мыши, где толстый дятел услыхал червяка и долбит клювом сосну или могучий дуб.
На охоту с сестрами Дэгиян ходить отказался. А затем в одночасье перестал есть мясо – не хочу, мол, питаться убоиной, не хочу отымать чужую жизнь. Сестрицы его и увещевали и совестили и не кормить пробовали – тщетно, уперся парень и настоял на своем. Стал, словно медведь, добывать себе кедровые шишки да дикий мед, сушить ягоды, грибы, корни рогоза и луковицы саранки. Ингилана порой подзывала лесных лосих и доила их, чтобы братика молоком побаловать, или рыбу ловила в Оленьем озере. Чинукай сердилась: что ты делаешь, не мужчину растишь!
Младшая сестренка вдруг за одну весну похорошела, заблестели веселые глаза, затанцевала походка. Любопытная Ингилана долго гадала, что приключилось с девушкой. А потом увидала, как на краю леса встречает сестру молодой орочон, как подхватывает на руки, кружит и звонко смеется, называет ее Синнигды – любимая.
Горькой обидой оделось сердце Ингиланы, злыми слезами наполнились черные глаза. Как могла сестра завести себе друга и ничего не сказать, на кого она бросит семью, почему ее парень так отчаянно прекрасен собой? Отдалилась она от Чинукай, перестала с нею охотиться, пересмеиваться по вечерам, расчесывать ее черные косы – боялась, что не выдержит и отрежет сестре волосы, а то и горло от тоски ножом перечертит. Ее-то, перестарку, замуж уже не возьмут, поди…
Однако младшая оказалась хитрее – привела однажды к балагану своего милого, веселого охотника Юргина и велела тому, просить у брата сестру, пусть она заживет счастливо. Послушал их Дэгиян, понюхал воздух и велел парню брать в жены обеих девушек. Обе сильны, обе добросердечны и детишек рожать готовы. А одна без другой как правое крыло без левого. Подумал охотник, поглядел на пылкую младшую сестру, посмотрел на заботливую и мудрую старшую – и бросил башлык оземь. Была не была, две жены не одна жена, с обеими заживу!
Заплакала Ингилана, обняла сестру стала у нее прощенья просить. И Чинукай слезами умылась. Много тут было говорено-переговорено, девушки на то и девушки, чтобы слова на ветер бросать. Собрали сестры свои пожитки, чтобы к новому мужу в чум перебраться. Сказал Юргин:
- Ступай с нами жить! Сыт будешь, одет будешь, братом тебя назову. Что тебе одному в тайге делать?
- Не спросил бы, не отдал бы тебе сестер, - улыбнулся Дэгиян. – Хорошим мужем станешь, не обидишь жен. А мне в стойбище делать нечего – в тайге вырос, здесь и пригожусь. Пусть я слеп, но не хуже любого зрячего лес чую! Об одном жалею, что не вижу, как красивы мои сестры в невестах.
На нет и суда нет. Ушел охотник с молодыми женами в стойбище, очаг разжигать, еду варить, семью делать. Младшая-то, Чинукай, недолго среди людей зажилась – она с волками росла, к воле привыкла. Двух зим не прошло, как оставила она мужа и вернулась назад в стаю. А Ингилана хорошей женой стала, любила Юргина, детишек ему рожала и сестрина малыша воспитала как своего.
У Дэгияна в балаганчике словно ничего и не поменялось. Давно еще сестры выстругали из рябинового ствола посошок, чтобы братец везде ходить мог. Вот он и ходил –и по знакомым тропам и по чужим местам, ловил лицом восходящее солнце и первый веселый снег. Случалось, парня братья-волки провожали к берегам Оленьего озера или братец-барсук впереди бежал, указывал, куда шагать. Барсука слепой вытащил из якутской ловушки, выходил, выкормил и приручил. Гордый зверь отвечал дружбой на дружбу.
Секреты трав рано открылись Дэгияну, тайны живого тела сами пришли в руки. Как течет по сосудам кровь, как стучит сердце, как скреплены кости и сплетены сухожилия. Когда нужно ослабить жар или согреть тело, когда отлежаться, когда пробежаться, напрягая все силы, когда умерить боль, когда пройти сквозь нее и очиститься, как очищает пламя костра. Чуткими пальцами прикасался слепой к страдающим зверям и птицам, искал – можно ли помочь или хотя бы облегчить муки.
Травы он определял нюхом, вкусом и мудрыми пальцами. Знал: меняются свойства растения в срок от весны до осени, в солнечный или дождливый год, в низинке или горах, подле болота или на сухой поляне. Вот морошка – сладкие ягоды придают сил и заживляют раны, листья пьют при тяжелом кашле, корни заваривают, чтобы остановить кровь. Ягоды нужно собирать зрелыми и держать в меду, листья брать молодыми и мягкими, корень выкапывать осенью и сушить в темноте. Чем дождливее год, тем слабей сила морошки, чем больше солнца, тем лучше. Кисловатые духмяные листики саган-дайли рвут в конце лета, когда уходит тепло, и вялят непременно подле живого огня. У пушистых ладошек мать-мачехи сила есть лишь весной. А дубовая кора целебна, когда ее ни сорви.
Карта трав сравнима с ощущением звездного неба над головой – есть светила, что указывают странникам путь, есть те, что определяют судьбу, сулят бедствия или блага. Но в большинстве своем звезды просто кружат по небу своей чередой, ничего не делая людям. Так и ягоды, деревья, дикие травы – в одних есть целебные силы, в других угроза или пища, но все они растут своей волей, не для зверя и не для человека. Чуткий Дэгиян старался не принуждать растения, брал лишь то, что хотели дать, и сам готовил замысловатые зелья.
Орочоны, эвены и иные настоящие люди, что потянулись к слепому за исцелением, называли его великим шаманом. Сердитый Дэгиян отмахивался – ай, брось! Какой я тебе шаман? И вправду – слепой ощущал духов как стылый туман или теплое дыхание ветра, не пахнущее ничем. Но не беседовал с ними, не слышал и не подчинял. То ли дело прикоснуться к стволу рябины, потянуться трепещущими листьями к солнцу, зарыться острыми корешками в вязкую землю, слышать кротов и земляных червей, легкие шаги изюбря, конский топот, тяжелую поступь медведя…
Настоящий шаман сам явился к новому травознатцу, старый эвенский хитрец Амба, что носил на шее ожерелье из тигриных клыков. Решил разузнать, откуда пришел, куда идет, почему чужой кусок отымает и платы с людей не берет.
Дэгиян, однако, и вправду ничего не просил – дадут что и ладно, не дадут и не нужно – еда есть, крыша над головой есть, а деньги в тайге ничего не стоят. От волка ими не откупишься, пожар не потушишь, из трясины себя не выкупишь. Мед брал, сахар брал, рис китайский, муку – ее-то в северных краях не враз отыщешь. Якутский купец дочь отдал за исцеление от злой лихорадки – тоже взял. Долго ругался, однако, гнал девчонку домой, но та как репей к кабаньему заду прицепилась и ни в какую. Понемногу прижилась в балагане, навела порядок в хозяйстве, шкуры проветривала, еду варила, лепешки пекла. Затем и травы стала собирать да сушить, ходила куда ей слепой скажет. И зверья не боялась, словно тоже в тайге росла. Дэгиян звал ее Суптылэ-колючкой, жил с ней как с сестрой и никому не дозволял обижать.
Подошел к балагану старый Амба – видит люди сидят смирнехонько, орочоны, эвены, якуты, Иван-солдат, монгол лошадник. А рядом кабан лесной своей очереди дожидается, волчица лапу зализывает, сыч лохматый на свет щурится. Растолкал толпу Амба, в балаган ввалился, покрутил носом, помахал трещоткой, поглядел, что за травы висят по стенам. Потом позвал:
- Ай, безотчий сын, иди сюда, говорить будем! Зачем к шаманам не ходишь, зачем воду в реке мутишь?
Ничего Дэгиян не ответил, лишь уставился на гостя распахнутыми глазами, в которых небо навек застыло. Шарахнулся Амба, спиной вперед из балагана вылетел, сам зарекся к слепому ходить и прочих шаманов отговорил – не по ним силища, даром что травознатец хилый мальчишка и духи к нему не ходят. Пошумели мудрые, бубнами потрясли, трубками подымили, и думать забыли – мало ли у людей своих хлопот. А Дэгияну что – как жил без шаманов, так и дальше жить стал.
Приходили к балагану люди – лечил людей. Приходили звери – и зверям помогал, как мог. Уставал – брал посох, брал барсука или лайку ничейную, что к теплу приютилась, уходил в тайгу с деревьями говорить или родники слушать, искал редкие ягоды да корешки. Водил по воздуху носом, раздувал ноздри – откуда хмельной сладостью повеет или холодной горечью, в сон потянет или кровь по жилам быстрей побежит. Белый мох – от мокроты и хрипоты, крапива от женских кровей, маралий корень от всякой немощи. Жаль, нет на свете такой травы, что слепому глаза откроет.
С некоторых пор стал Дэгиян видеть сны, аж измучился. Бывалоча с утра до утра дрых, как медведь в берлоге – лишь бы поглядеть на деревья и реку, на сестер веселых, на отца и братьев, которых никогда и не знал. То на охоту ходил, то плоскодонку мастерил с братьями, то с невестой сговаривался. Счастлив был и смеялся во сне Дэгиян. А потом падал с неба горячий камень размером с гору и злым огнем выжигал дотла стойбище, всю родню, все чумы, всех птиц и лесных зверей. И его, Дэгияна, тоже живьем палил. Пробовал слепой травы заваривать, чтобы спать без просыпу – не помогало. Пробовал трудом себя умучивать до последней возможности – без толку. Возвращались сны каждую ночь, все страшнее делались.
Другой бы к шаману пошел за советом, но слепому путь заказали. После Амбы ни один говорящий с духами к балагану не подходил. Может сестра подскажет? Ингилана-то в тайгу редко захаживала, ей муж и дети свет застили. Здоровы все – значит и братца тревожить нечего. А Чинукай так с волками в лесу и бегала, волей пуще всего дорожила. Решил Дэгиян навестить сестру, порасспрашивать, покумекать. Глядь, а она сама в балаган постучалась ночью:
- Звери у костра собрались, дорогой братец, тебя зовут, со всем уважением просят.
- Ужели заболел кто или сбесился или Та, что приходит ночью, в наши края заглянуть решила?
- Беда близко, а как с ней сладить неведомо.
- Знаю, - буркнул Дэгиян, взял посошок, подпоясался да и вышел. Девчонка якутская, Суптылэ, с ними просилась, не взял ее слепой. Наказал ждать и не тревожиться. И чтоб выть не смела, как по покойнику, ишь удумала! Суптылэ носом шмыгнула и послушалась.
Долго ли коротко ли пробирались брат с сестрой по тайге, да и к костру вышли. А там кого только нет у огня. И медведь Чабакан рычит и волчица Иргичи поскуливает и рысь Секалан когтями сосну дерет и олень Учак рога об кору чешет и лиса Сулаки пахнет лисьей норой и куропатка Келахи квохчет испуганно. А громче всех ворон Кэре каркает-заливается. Почуяли звери человека – не разозлились, не разбежались, лишь подвинулись и к огню пропустили.
Дала Чинукай братцу три ягоды – горькую как желчь, кислую словно клюква и сладкую будто мед. Проглотил их Дэгиян и начал звериную речь разбирать, как если бы волком в норе родился. Говорят лесные братья, мол, летит в тайгу с неба горячий камень большой как стадо мохнатых мамонтов. Упадет – всю тайгу сожжет, зверей и людей заодно. Как бы нам избежать напасти?
- А давайте норы выроем и под землей спрячемся? – крикнул горностай Киранас. – Нас огонь не достанет!
- Глупый ты, - каркнул Кэре. – Когда пожар по тундре идет, земля плавится. А тут огонь еще злее покажется.
- А давайте запруду построим и озеро разольем, - предложил бобр Чэлбэн. – Упадет туда горячий камень и враз остынет.
- Глупый ты, - каркнул Кэре. – Как узнать, куда камень свалится?
- А давайте в каменный город уйдем к людям, защиты у них попросим? – пискнул бурундук Улкичэн.
- Глупый ты, - закричали наперебой звери. – Придем к людям, всех застрелят, мясо съедят, шкуры на толстых жен наденут.
- Хватит гомонить без толку, - рыкнула Белая Росомаха. – Есть у меня средство. Далеко-далеко отсюда, там, где земля круглый год льдом покрыта, растет снежное дерево. Корни у него белые, ветки белые, как подует ветер – качаются ветки, поднимают метель. В самый долгий день года, когда солнце не гаснет, распускаются на дереве голубые цветы, хрупкие словно льдинки. День короче делается – плоды на ветках круглятся. А когда вызревает снежное яблоко, падает вниз – по всей земле зима начинается. Знаю я, где найти дерево, знаю, как достать плод. Не знаю лишь, как добросить яблоко до горячего камня.
- Я знаю, - закаркал Кэре. – Полечу высоко-высоко, крылья у меня сильные, кровь горячая. Как увижу горячий камень, так и заморожу его.
- Глупый ты! – рыкнула Белая Росомаха. – Горячий камень сияет ярче солнца полуденного, увидишь его – ослепнешь и упадешь вниз.
- Я помогу вам, мудрые звери, - вышел вперед Дэгиян. – Ослепнуть мне не страшно, уже слепой. Вот только летать не умею. Одолжишь мне свои крылья, ворон?
Каркнул Кэре, а что сказать – не знает. А ну как не долетит Дэгиян, а ну как погибнет и крылья вместе с ним. И станет он, Кэре, словно курица глупая по земле на двух лапах бегать… А не даст так все ясным пламенем погорит.
- Была не была! Забирай мои крылья, человек, лети на небо.
Так и порешили. Собрала Белая Росомаха быстроногих оленей да побежала с ними на дальний север. Дэгияна в нарты посадили, повезли следом. Ворон Кэре впереди полетел. А горячий камень все ближе, дни все теплее. Пора бы и снегу падать – а деревья по второму разу цвести начали, из-под бурой травы зеленая язычки кажет, ящерицы на камнях греются. И мошка не спит – оленей искусала, Росомаху погрызла, за Кэре как хвост летала. Одного слепого не тронула.
Ехали они, ехали, ноги стоптали, глаза высмотрели. Вот и дерево показалось из-за торосов – а с веток вода кап да кап. Только одно яблочко близко к земле уцелело. Позвала Росомаха длиннорогого оленя, подхватил он снежный плод на рога, снял с ветки – бери, человек. Рыкнула на Кэре – скинул старый ворон верные крылья, каркнул жалостно – бери, человек. Приложил Дэгиян крылья к плечам – приросли, как родные, сунул снежное яблоко за пазуху – ууух, морозит. И стало ему вдруг страшно. Никогда ничего не боялся слепой, думал, все плохое с ним в жизни уже случилось. А тут как сорвется в полете, упадет замертво, и некому будет горячий камень остановить.
Ткнула слепого Белая Росомаха мокрым носом, фыркнула на ухо:
- Ради этого дня ты на земле родился. Лети!
Взмахнул Дэгиян крыльями и поднялся в воздух. Свободный, легкий, словно и вправду стал птицей. На груди холодно от снежного яблока, лицу тепло от горячего камня, под ногами воздух колышется, крылья ветер разрезают, перья гудят. Силой наполнились плечи слепого, застучало в груди тревожное сердце. Вот звериные голоса на земле затихли, птицы умолкли. Влажные облака окутывают, сырость пробирается под одежду. Снова небо, чистое и просторное, ни звука, ни шороха не услышишь, только свое дыхание. Выше, выше поднимает воздушный поток, туда где пламя кипит.
Алое и багровое, ослепительно яркое пламя.
Закричал Дэгиян от нестерпимой боли, зажмурился, а когда снова открыл опаленные веки, понял, что видит. Яркий свет выжег муть в мертвых глазах, дал разглядеть разноцветный прекрасный мир. Густую – хоть ложкой ешь – синеву неба, крохотные искры холодных звезд, клочья белесых облаков. И громадный пылающий камень, что стремительно мчит к земле.
А я тебя рррраз! Понесся навстречу красному белый шар, рассыпался в воздухе мириадом ледышек. Ах, как они блестели, как переливались, отражая языки пламени! Почуяв недоброе, полетел Дэгиян прочь со всех крыльев – где огонь и мороз столкнутся, человеку не место. Не успел – отбросило его, закрутило, по небу поволокло куда глаза глядят. Сквозь тучи, сквозь пар горячий, сквозь мглу. Да еще и каменный дождь посыпался – горячий камень на тьму осколков разлетелся. Едва успевай уворачиваться, по сторонам глядеть. Только бы крылья не поломало, не простит меня тогда старый ворон!
Чудом не сбился с полета Дэгиян, не свалился наземь, когда его занесло. Выкрутился, раскинул крылья и воспарил высоко как мог. Увидал – камушки мелкие разноцветным огнем сгорают, а до земли долететь не успевают. Вот страшно-то должно быть всем, кто сейчас в чумах отсиживается, в избах деревянных под лавками прячется, в норы забился да в дупла! Вот скулят, небось, плачут, прощения друг у дружки просят, в обидах каются. А все уже хорошо! Небо синее, тучи белые, внизу красный лесной ковер раскинут с голубыми нитками речек. Если спуститься ниже, видны и кроны деревьев и лосиха с лосятами, что подле вывернутой сосны прячется, и дикая свинья со своими подсвинками, и волчья стая на дневке. А вот и Оленье озеро, две белых скалы- рога торчат из темной воды. А вот и тропы мои тьму раз хоженые-перехоженые. А вот и мой балаган! А вот… что за чудо у меня завелось?
Сидит на пригорке девица красоты несказанной – косы в руку толщиной, волосок к волоску заплетены, скулы высокие, щеки румяные, зубки ровные, глаза так и сверкают. На шее бусы красные, нагрудник речным жемчугом расшит и торбаса сплошь посверкивают. Чистит девица здоровенную щуку – только чешуя в разные стороны брызжет – да напевает песню о могучем шамане, великом Дэгияне, что поднялся на небо заморозить огненную гору. Да это же Суптылэ-колючка! Где были мои глаза?
Опустился Дэгиян на траву, подбежал к якутке, хотел обнять. А девчонка его обеими руками оттолкнула и щукой прямиком по загривку стукнула:
- Убирайся отсюда, крылатый дух, знать тебя не хочу, ведать не ведаю! Одного Дэгияна, моего господина, люблю!!!
- Так я ж и есть Дэгиян, колючка моя ненаглядная. Вижу тебя и жалею, что слепым родился, столько дней не любовался на лучшую в тайге женщину. Буду звать тебя Ая – милая, забудь прежнее имя. И поди ко мне в жены, никому тебя не отдам.
Не поверила сперва девчонка, потом пригляделась, принюхалась. Лицо Дэгияна и одежда его и кухлянка якутским узором обшитая.
- Ай-ай, ты вернулся! Страху без тебя натерпелась, слезами умылась!
- Тише, Ая, больше бояться нечего!
Обнял Дэгиян свою невесту и пообещал, что никогда больше с ней не расстанется. Так и вышло. Долгая жизнь была ему отмерена веретеном судьбы, но с того дня не покидал он берега Оленьего озера, ни в горы ни ходил, ни по тропам, ни к больным дальше стойбища не выезжал. Крылья ворону вернул без обиды, мясом да рыбой отблагодарил Кэре, торбаса расшитые ему справил. Зрение, что горячий камень подарил, понемногу пропало – месяца не прошло, как травознатец едва лицо любимой жены различить мог средь бела дня. Но и этой благодати ему хватило – глядел Дэгиян по сторонам и насмотреться не мог. До чего же снег бел, а плющ ярок, сколько мудрости в кротком взгляде оленя, как танцует в печи веселое пламя, как горят ярким румянцем щеки жены и осторожно круглится ее живот…
А ведь не был бы слеп всю жизнь – не заметил бы.
Благодарность автору сюда: 4100167022198 ЯД или 5336690131525810 Сбер.
Journal information